Трансформация культурного панмонголизма в политический была инспирирована совокупностью обстоятельств, равнозначных по своему значению и потому не выстраивающихся в какую-либо иерархию значений, но действовавших в системе3. Эту совокупность, в свою очередь, можно разделить на два блока причин – внутренних и внешних по отношению к бурятам, – приведших к невиданной актуализации панмонголизма в региональных геополитических практиках и в бурятском националистическом дискурсе, превратившемся в связи с этим в часть таких практик.
Перемещение панмонголизма из культурной сферы в политическую произошло после русской революции 1917 г. Условия, сложившиеся в России в это время, как нельзя лучше способствовали распространению этнического сепаратизма на национальных окраинах России2. Для бурят это выразилось в том, что среди радикальных представителей национального движения лозунг единого монгольского государства стал особенно популярным. “Великая Монголия” рассматривалась как “залог существования, сохранения и возможности дальнейшего развития культуры всех монгольских народов” [Цибиков, Чимитдоржиев, 1997, с. 19].
Тесное соотнесение бурят с монгольским этнокультурным ареалом побуждало бурятскую интеллигенцию к поиску путей реализации бурят-монгольского единства, что начало проявляться во время национального движения бурят в начале ХХ в. и в немалой степени обуславливалось кризисной социально-политической ситуацией в России. Тогда это стремление выражалось в желании активизировать социокультурные связи между бурятами и монголами с помощью введения общего для всех монгольских народов алфавита, а также путем популяризации среди бурятского населения буддийской религии, которая рассматривалась в качестве оптимального инструмента культурного объединения монгольских народов. Именно тогда в социополитическую лексику бурятского общества Цыбеном Жамцарано был введен термин “культурный панмонголизм” [Жамцарано, 1907а, с. 16]. Однако и Ц. Жамцарано, и другие лидеры национального движения понимали его исключительно в культурном смысле. “Так, например, в материалах первых бурятских съездов 1905 года, а также в выступлениях лидеров национального движения в периодической печати того времени не встречаются высказывания в духе панмонголизма”, – пишет Л.Б. Жабаева, имея в виду отсутствие каких-либо призывов к объединению монгольских народов в единое государственное образование [Жабаева, 2001, с. 130]. Тогда же, между прочим, в дискурсе национально-культурного возрождения стал активно использоваться этноним бурят-монголы (раньше – в XIXв. – бурят-монголами назывались только некоторые группы селенгинских бурят), заменяя зачастую этноним буряты, и призванный подчеркнуть общность культуры, религии, языка бурят и монголов, общность их прошлых, настоящих и будущих судеб.
Э.-Д. Ринчино указывает, что именно общностью происхождения обуславливается культурное единство монгольских народов, проявляющееся в экономике, в этническом самосознании. “У огромной части населения этнографической Монголии мы имеем один общий хозяйственный строй” [Ринчино, 1998, с. 7]; все они осознают “единство и общность интересов”, общность своих исторических судеб [Там же, с. 8].
В вопросе об этногенетическом родстве бурят с другими монгольскими народами особняком стоит позиция М.Н. Богданова, в которой имплицитно содержится указание на процесс сознательного или бессознательного конструирования связи между ними: “В исторических преданиях бурят относительно их происхождения, – пишет он, – видно стремление обосновать единство происхождения и кровное родство бурят с монголами…” [Богданов, 1926, с. 2]. “…В бурятских преданиях ясно сквозит сознание единства монголов, калмыков и бурят: это три ветви, три поколения или три общества одного народа” [Там же, с. 3].
Действительно, мотивы не только культурного, но и социально-политического единства бурят и монголов всегда присутствовали в идентификационном дискурсе и всегда были эксплицитно выражены в политической риторике бурятских интеллектуалов (см. гл. I). В своих высказываниях они декларировали культурно-генетическое родство бурят и монголов, что и нашло свое конкретное воплощение в идеологии панмонголизма. Так, Б. Барадин пишет, что “с самого начала бурят-монгольские племена составляли этническо-языковое единство с монголами…” [Барадин, 1927, с. 9]. Более того, по его мнению, буряты представляют собой “неотъемлемую частицу монгольской нации” [Неизвестные страницы: 1991, с. 16]. Ц. Жамцарано подчеркивает, что “…буряты – эта маленькая часть всего монгольского народа…” [Жамцарано, 1907а, с. 16].
Важнейшей частью бурятского националистического проекта была парадигма бурят-монголы, которую правомерно рассматривать не только в качестве этнонима и одного из этноидентификационных уровней, используемых бурятами, но и в качестве самостоятельного и значимого концепта-идеологемы, предполагающего глубокую включенность бурят в остальной монголоязычный мир. В первые два десятилетия ХХ в. эта парадигма концептуализировалась в виде доктрины панмонголизма. Причем эта концептуализация обнаруживала свою тесную привязанность к общеисторическому контексту, в зависимости от которого панмонгольские идеи феноменизировались в социальном пространстве либо в культурной, либо в политической формах.
ПРАВА НАРОДОВ » информационно-правозащитный портал » Буряты и панмонголизм
Комментариев нет:
Отправить комментарий